Храм находится в тихом уголке Московского форштадта.
16 июня сонную мощеную площадь заливало солнце. У высоких белых дверей церкви меня ждал Леон Леонович Тайванс — профессор Латвийского университета, старейший друг нашей семьи. Отец его — тоже Леон, служил пастором этой церкви до смерти в 1965 году. В дни Холокоста он спасал еврея в своей квартире. Когда дворник привел латышских полицейских к нему домой, Тайванс спокойно ответил: «здесь нет никаких евреев. Здесь живу я — пастор лютеранской церкви. Если не верите, можете войти или забрать меня». Не посмели.
Мы прошли в круглый зал, с рядами белых скамей. В пузатых вазочках робко топорщили лепестки ромашки. Некрашеное местами дерево стен и мягкие огоньки цветов напоминали об опушке леса, июньском разнотравье…
В старые окна бились ветви с молодой зеленью. Мы сидели перед алтарем. Леон Леонович рассказывал мне о лютеранстве в Ливонии: об отношении к таинствам, к работе, к нищим. «Как думаешь, почему у протестантов не бывает попрошаек на паперти?» «Интересно». «Когда появляется бедный человек, община выясняет в чем его нужда и каждый помогает по силам».
Первую церковь ограбило и сожгло московское войско царя Алексея Михайловича при осаде Риги. Вторую подожгли вместе с предместьем при подходе Наполеона. И вот мы в третьей — 1822 года, под ее тепло-синим сводом, в лесу надтреснутых колонн из цельных стволов местных сосен.
Полуденное солнце молочно заливало церковь. Скрипуче откинулась крышка органа фирмы Мартинса. Специально для нас заиграл органист. Тягуче-прекрасные звуки как воздухом заполняли пространство музыкой.
Хипстерски одетый привратник с заросшим бородой лицом и пучками дред услужливо снял со стены и дал в руки Леону икону святого Петра — искусную копию Ван Дейка с дарственной надписью его отцу.
Потом привратник повел нас на башню. Мы поднимались узкой лестницей через совсем нетронутые верхние комнаты, уставленные побелевшей утварью и какими-то старинными чемоданами.
«Вы из России? Как вам тут живется, после того как запретили 9 мая?», — застенчиво, чуть стесняясь акцента, спросил привратник, скосив назад серо-голубые глаза цвета залива. Я пожал плечами: «Если людям это важно, то запретить не получится, теперь они вспоминают павших на кладбищах. Думаю, это правильно».
Накануне своего 34 года я смотрел на город, ставший мне родным за неполных три года. С башни открывался вид на Ригу: на ее почти деревенские улицы предместий, на купола и шпили, на потертые крыши и клинья домов югендстиля. Я думал, как же повезло жить в этой состарившейся балтийской столице, слышавшей голоса многих народов. Жмурился на солнце и радовался, что потомок пастора открыл мне двери старой деревянной церкви — сердца предместья, почему-то обойденной мною до сих пор.
Город млел в зное редкого в июне жаркого дня. В нем потонули голоса моих спутников, шум близких рынка и вокзала. В проеме улицы серебрилась Двина. И одна большая чайка все чертила круги вокруг башни, покрикивала и посмеивалась.
